«Не каменоломня, но огнеломня»: о книге Алексея Порвина «Радость наша Сесиль»

Новая книга Алексея Порвина требует от читателя большой концентрации и цепкой памяти. Можно было бы сказать, что её тексты герметичны, но герметичность обычно предполагает шифр, а здесь всё определяет потребность говорить просто и ясно.

Семантическая «темнота» — эффект речи, в которой постоянно изменяется предмет. Скорость смысловых трансформаций — и препятствие, и стимул: препятствие, поскольку любая упущенная деталь может для читателя свести текст к «шуму»; стимул, поскольку благодаря ей читатель осознаёт, как устроено лирическое внимание.

Лирический сюжет в каждом из фрагментов этой книги — это сюжет открытия и прослеживания связей в переходах из одной реальности в другую. Собственно, «лирическое» понимается А. Порвиным именно как разговор об анатомии вещей, где все грани внутреннего имеют свою размерность и логику, что неизменно обескураживает.

В книге А. Порвина в одной фразе объект и предмет сопоставления могут несколько раз меняться местами, отчего текст сразу оказывается и очень конкретным, и очень абстрактным. При этом все упомянутые в стихотворении реалии пронизывает сквозная ассоциативная линия, которая создаёт представимую развёртку взаимного соотнесения самых разнообразных вещей и свойств. 

Так, в стихотворении «Признавшие правоту свою — как признают дочь или сына» такая сквозная линия — это ассоциативный ряд «нитей», «марли», «сетки». Обратимость предмета и объекта в метафорической конструкции — в том, что абстрактная «родственная связь» сравнивается с «сетью» и «марлей» и немедленно ей становится, а конкретная «форточка санбата» развоплощается в «противомоскитный покой», который стремится не пропустить «звёздный луч».

Отдельные тексты связаны в книге метонимически: каждый последующий, как правило, варьирует образ или словесную формулу из предыдущего, и поверх этой пунктирной линии иногда возникают мотивные переклички. Книга тем самым как бы повторяет структуру стихотворения: она и дискретна, и целостна. Единство сюжета здесь заменено исчерпанностью мотива.

Поэтическая речь «прорубает окно в каждую вещь». Неслучайно на страницах книги так настойчиво упоминаются «мера», «линейка», «карта». «Счастливая стезя, проницающая округу», — образ, с которого особенно удобно начать разговор об устройстве этой книги. Привычного мира больше нет, его надо собрать заново. Путешествие внутрь вещей — способ преодолеть свои потерянность и немоту.

Не стоит удивляться тому, что в социально ангажированной, острой и гневной книге А. Порвина точка отсчёта находится в области, казалось бы, сугубо метафизической, — в сфере рефлексии над «восприятием», «смыслом» и «словом». Все человеческие чувства скомканы, нужно заново — нет, даже не назвать вещи, а научиться говорить, переопределить себя и свою способность к поступку.

Вопросы начинаются с удара, открывающего за собой взбаламученный личный опыт: «Кто не знал, что действие можно выломать из человека, словно дверь, / сорвать с петель смысловых…» Скрытое напряжение, которое в такой удар должно разрядиться, в книге персонифицировано, — это Сесиль Фатиман — образ скорее условный, чем отсылающий к событиям и реалиям гаитянской революции.

С одной стороны, в нём акцентирована подвижническая энергия женского протеста: «Сесиль, ты Боадицея? Мерикур? Лакшми? Шолль? Махфуз?» С другой стороны, это медиатор высших сил, пифия, душеводительница: «Каждого Сесиль встречает, и сама становится встречей». Сесиль в книге вездесуща и бестелесна: это «крыша» и «стена», «кошачий кувшин» и «собачья бутыль», но прежде всего — «радость» и надежда, альтернатива и сопротивление. 

Сопротивление чему? Рассыпанности пошедшего «трещинами» мира: «От сильного удара по словам общее время разбежалось / трещинами»; «Трещина в стекле часов, разве ты не была ещё одной стрелкой, / показывающей вечный полдень раскола»; «Разбитая бутылка — вот что имеет значение / Осколочная оптика, дарованная земле, движения людей в мареве / Движения, но не сами люди».

Нужен выход, и он ищется: «Из любого запутанного стечения обстоятельств / можно выйти, если держаться только правой / или только левой стороны»; «Через любую пылинку можно выйти во всеобщность». «Всеобщность» здесь слово не пустое: книга отчетливо анахронична, всё происходящее происходит сегодня и никогда, вчера и завтра. Оттого в книге проигрываются самые разные варианты «выхода» — в том числе выход в антиутопию.

Ориентиром в хаотической реальности оказывается вечность природного мира, к которой в разной тональности то и дело совершается апелляция: «Прикладывая луга / к уху, можно расслышать себя миллиарды лет до и после / событий»; «Полынь, сандал, пало санто, можжевельник обступили человека, заглядывают ему в лицо едва различимой клубящейся едкостью». Едкость — следствие проваленного экзамена, неспособности человека «овладеть морфологией», «дотянуться до себя».

Сесиль в книге — образ, который должен напомнить о правде, свободе, солидарности как условиях необратимых социальных перемен. Участь одинокого человека, пережившего шок истории, — это участь жертвы. Приветствуется порыв, «выломанное действие», перехваченная инициатива: «Руки, связанные за спиной, обретают самостоятельный / разум, нащупав острый край камня».

Но этот порыв скорее предчувствуется, чем описывается. Неслучайно из трёх разделов книги только в среднем, посвященном Сесиль, совсем нет точек: точка не поставлена в самой истории, неотступно присутствующей в сознании: «Сегодняшний день / разросся, сумел заменить и прошедший, и будущий свет». В этом «сегодня» верх одерживает напряжённое ожидание: «Жизнь превращалась в попытки выиграть время…»

Временной зазор создаёт оптику отстранённого наблюдателя, описывающего не факты, а эпохальные сдвиги, увиденные в заурядных деталях общего социального опыта, вдруг выстроившихся в один ряд: «В памяти лишь женская раздевалка, физкультура после труда, / труд перед физкультурой — всё это было репетицией, даже гребля». О таком «телеологическом» опыте в единстве с его историческими параллелями в книге и идёт речь. 

«Речь» — один из важнейших лейтмотивов книги, который обнаруживает расхождение слов и вещей, которые каждый раз надо «прилаживать» друг к другу: «Чёрная доска скрипит по именем “река”»; «Струйное лыко вяжется со словом “ручей”». Слово инфлирует, меняет фактуру на более грубую и осязаемую: «В поэзии больше нет места гудению пчел / Пальцы пахнут не чем-то там, а только гарью».

Но эта осязаемость довольно специфического рода: она вся обращена к одному и тому же триггеру, который проступает во всём, на что падает взгляд, — к войне: «Друзьями стрельбы именуются черви»; «Павшие перья продолжают сражаться»; «Пророческое слово трамбовалось в школьный коридор, как порох в гильзу». Если мир — «огнеломня», любой актор в нём — это комбатант, «теплокровная пуля». 

«Кто видел мир, голод, мор, гибель хлеба от суховея или плесени — / У того скелет крепче остова мирового», — замечает А. Порвин. Но это разрушительный, архаический опыт. Ему почти нечего противопоставить, кроме того, что ещё древнее, — «очищенное зрение», «расширенное чувство», способность «желать, словно читать». Пока эти возможности отодвинуты в будущее, можно вслед за поэтом попробовать мыслить «отрывисто, внятно, неровно».